Отправлено: 02.12.17 20:27. Заголовок: СВИДЕТЕЛЬСТВО ИЗ ПЕРВЫХ РУК. ОКРУЖЕНИЕ СТАЛИНА ПОЛОЖЕНИЕ НЕ ПО ДОСТОИНСТВАМ.

СВИДЕТЕЛЬСТВО ИЗ ПЕРВЫХ РУК

«…Свет не таков: борьбы, разноголосья –
Ревнивый властелин – не терпит он,
Не косит сплошь, но лучшие колосья
Нередко с корнем вырывает вон…»
Тютчев

72, с.с. 107 – 109: «Мне рассказывали потом, когда я была уже взрослой, что отец был потрясен (самоубийством жены) случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесен такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает «наказать» кого – то – «вот, мол», «на, вот тебе», «ты будешь знать!». Это он понял, но он не мог осознать – почему? За что его так наказали?
И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее, как жену, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно? (Кощунство у Сталина нельзя отнять, разыгрывание спектаклей тоже, вставка моя)
Первые дни он был потрясен. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить… Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая – то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо.
Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили. Но оно было. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где – то рядом с оппозицией тех лет.
Он был потрясен этим и разгневан и, когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. И на похороны он не пошел…Отец был выведен из равновесия надолго. Он ни разу не посетил ее могилу на Новодевичьем. Он не мог. Он считал, что мама ушла из жизни как личный недруг.
И только в последние годы, незадолго до смерти, он вдруг стал говорить часто со мной об этом, совершенно сводя меня с ума… Я видела, что он ищет, мучительно ищет «причину», и не находит ее. То он вдруг ополчался на «поганую книжонку», которую мама прочла незадолго до смерти – это была модная тогда «Зеленая шляпа». Ему казалось, что эта книга сильно на нее повлияла… То он начинал ругать Полину Семеновну, Анну Сергеевну, Павлушу, привезшего ей этот пистолетик, почти - что игрушечный… Он искал вокруг – «кто виноват», кто ей «внушил эту мысль»; может быть, он хотел таким образом найти кого – о очень важного своего врага…
Но, если он не понимал ее тогда, то позже, через двадцать лет, он уже совсем перестал понимать ее и забыл, что она была такое… Хорошо хоть, что он стал теперь говорить о ней мягче; он как будто бы даже жалел ее и не упрекал за совершенное…
В те времена часто стрелялись. Покончили с троцкизмом, началась коллективизация, партию раздирала борьба группировок, оппозиция. Один за другим кончали с собой крупные деятели партии. Совсем недавно застрелился Маяковский, - еще этого не забыли и не успели осмыслить…
Я думаю, что все это не могло не отразиться в душе мамы – человека очень впечатлительного, импульсивного».
72, с.с. 182 – 183: «В конце 1948 года поднялась новая волна арестов,… Отец был не так далек от истины: в доме Ждановых было совсем не так легко и приятно, как это мне казалось со стороны. У нас в доме было тоскливо, пустынно, тихо, неуютно и было трудно жить, но при всем этом у нас отсутствовал мещанский дух. В доме же, куда я попала, я столкнулась с сочетанием показной, формальной, ханжеской «партийности», с самым махровым «бабским» мещанством – сундуки, полные «добра», безвкусная обстановка сплошь из вазочек, салфеточек, копеечных натюрмортов на стенах. Царствовала в доме вдова, Зинаида Александровна Жданова, воплощавшая в себе как раз соединение «партийности», ханжества с мещанским невежеством… Эти годы - 1949 – 1952 – были очень трудными для меня. Они были трудными для всех: вся страна задыхалась, всем было невмоготу. В доме, где я жила теперь, властвовал дух ортодоксальной партийности, - но не ой, которой придерживались мои дедушка и бабушка, моя мама, Сванидзе и другие старые партийцы. Здесь все было показное, надутое, внешнее».
Сталин «великий экономист», «поборник справедливости», даже «написал работу» «Экономические проблемы социализма в СССР», как будто вне его головы был социализм в СССР. 72, с.с. 192 – 194: «Меня многие осуждали за это (в доме отца я бывала редко). Мне говорили: - «Ну, что ты не поедешь к отцу? Позвони, спроси: скажет – нельзя – попозже позвони, когда – нибудь он найдет время»
Быть может, это справедливо. Быть может, я была слишком щепетильна. Но когда он отвечал мне злым, раздраженным голосом _ «я занят» и бросал трубку телефона, то я после этого уже, целые месяцы не могла собраться с духом и позвонить.
И вот я у него последний раз, - но я ведь не знала, что это – последний раз. Обычное застолье, обычные лица (В самое последнее время обычными лицами были: Берия, Маленков, Булганин и Микоян. Появлялся и Хрущев. СА 1949 – го года, после ареста его жены, молотов был фактически не удел, и его даже в дни болезни отца не позвали. Надо сказать, что в это самое последнее время даже давнишние приближенные отца были в опале: неизменный Власик сел в тюрьму зимой 1952 года, и тогда же был отстранен личный секретарь Поскребышев, служивший ему около 20 –ти лет) привычные разговоры, остроты, шутки многолетней давности. Странно – отец не курит. Странно – у него красный цвет лица, хотя он обычно всегда был бледен (очевидно, было уже сильно повышенное давление). Но он, как всегда, пьет маленькими глотками грузинское вино – слабое, легкое, ароматное.
Странно все в комнате – эти дурацкие портреты писателей на стенах, эти «Запорожцы», эти детские фотографии из журналов… А, впрочем, - что странного, захотелось человеку, чтобы стены не были голыми; а повесить хоть одну из тысяч дарившихся ему картин, он не считал возможным. Правда, в углу комнаты висит в раме китайская вышивка, - яркий огромный тигр, - оно она висит там еще с довоенных времен, это уже привычно.
Застолье было обычным, - ничего нового. Как будто мир вокруг не существует. Неужели все эти, сидящие здесь люди, еще сегодня утром не узнали что – нибудь свежего и интересного со всех концов мира? Ведь они же располагают информацией, как никто другой, но, похоже, что не располагают.
Когда я уходила, отец отозвал меня в сторону, и дал мне деньги. Он стал делать так в последние годы, после реформы 1947 года, отменившей бесплатное содержание семей членов Политбюро. До тех пор я существовала вообще без денег, если не считать университетскую стипендию, и вечно занимала у своих «богатых» нянюшек, получавших изрядную зарплату.
После 1947 года отец иногда спрашивал в наши редкие встречи: «Тебе нужны деньги?» - на что я отвечала всегда «нет». – «Врешь ты, - говорил он, - сколько тебе нужно?» Я не знала, что сказать. А он не знал ни счета современным деньгам, ни вообще, сколько что стоит, - он жил своим дореволюционным представлением, что сто рублей – это колоссальная сумма. И когда он давал мне две – три тысячи рублей, - неведомо, на месяц, на полгода, или на две недели, - то считал, что дает миллион (и этот человек управлял государством, «написал» работу «Экономические проблемы социализма в СССР», вставка моя).
Вся его зарплата ежемесячно складывалась в пакетах у него на столе. Я не знаю, была ли у него сберегательная книжка, - наверное, нет. Денег он сам не тратил, их некуда и не на что было ему тратить. Весь его быт, дачи, дома, прислуга, питание, одежда, - все это оплачивалось государством, для чего существовало специальное управление где – то в системе МГБ, а там – своя бухгалтерия, и неизвестно, сколько они тратили… Он и сам этого не знал. Иногда он набрасывался на своих комендантов и генералов из охраны, на Власика, с бранью: «Дармоеды! Наживаетесь здесь, знаю я, сколько денег у вас сквозь сито протекает!» Но он ничего не знал, он только интуитивно чувствовал, что улетают огромные средства … Он пытался как – то провести ревизию своему хозяйству, но из этого ничего не вышло – ему подсунули какие – то выдуманные цифры. Он пришел в ярость, но так ничего не мог узнать. При своей всевластности он был бессилен, беспомощен против ужасающей системы, выросшей вокруг него как гигантские соты, - он не мог ни сломать ее, ни хотя бы проконтролировать… Генерал Власик распоряжался миллионами от его имени, на строительство, на поездки огромных специальных поездов, - но отец не мог даже толком выяснить где, сколько, кому…(из этого следует, что при Сталине и в его окружении процветала и утверждалась коррупция. Сталин об этом знал, но не принимал надлежащих мер, а за взятый с поля колосок, чтобы не умереть с голоду, сажали в тюрьму на десять и более лет; нередко даже выносили смертные приговоры, вставка моя)»
Распорядок дня Сталина. 72, с.с. 177 – 178: «Летом, 1947 года, он (отец) пригласил меня отдыхать в августе вместе с ним в Сочи, на «Холодной речке». Впервые после многих лет мы провели вдвоем какое – то время: три недели. Это было приятно и печально, - и бесконечно трудно…
Я опять никак не могла привыкнуть к его перевернутому режиму, - пол – дня он спал, часа в три был завтрак, часов в десять вечера – обед и долгие полуночные бдения с товарищами (спрашивается, когда же мог читать, писать «труды» Сталин? Сталин очень «высоко» ценил филологию, литературу. 72, с. 172: «Весной, 1943 года, я окончила школу. С отцом мы не встречались и даже не разговаривали по телефону четыре месяца, с того дня 3 – го марта. Лишь в июле я позвонила к нему и сказала, что окончила школу. «Приезжай!» - буркнул он. Я показала ему аттестат и сказала, что хочу поступить в университет на филологический. Меня тянуло к литературе… «В литераторы хочешь! – недовольно проговорил отец, - так и тянет тебя в эту богему! Они же необразованные все, и ты хочешь быть такой…Нет, ты получи хорошее образование, ну хотя бы на историческом. Надо знать историю общества, - литератору тоже это необходимо. Изучи историю, а затем занимайся, чем хочешь… « Таково было его резюме». Филологию Сталин отождествлял с литературой, литераторов считал богемой. Можно ли изучить историю? И этот человек писал «философские трактаты», работу «Марксизм и вопросы языкознания. Странно все это. Вставка моя)
Нам было трудно говорить, - и не о чем, как ни странно… Когда мы оставались одни, я изнемогала в поисках темы, о чем же говорить? Было такое ощущение, что стоишь у подножья высокой горы, а он – наверху ее; ты кричишь что – то туда, наверх, надрываясь, - туда долетают лишь отдельные слова… И оттуда долетают до тебя лишь отдельные слова; всего не скажешь таким образом, много не наговоришься. Мы гуляли иногда, - это было легче. Я читала ему вслух газеты, журналы – ему это нравилось. Он постарел. Ему хотелось покоя. Он не знал порою сам, чего ему хотелось… Вечером крутили кино – старые, довоенные фильмы, «Волгу – Волгу», которую он очень любил, фильмы Чаплина.
К обеду съезжались все – Берия, Маленков, Жданов, Булганин и другие. Это было изнурительно и скучно – сидеть за столом часа три – четыре, слушать все одни и те же, уже сто лет назад известные истории, как будто в мире вокруг не было новостей! (Эти застолья хорошо описаны в книге Джиласа: 2Беседы со Сталиным»). Я изнемогала, и уходила спать. Все сидели еще долго за полночь.

ОКРУЖЕНИЕ СТАЛИНА

«Лесть – питательная среда для преступлений»
Гей.

72, с.с. 119 – 122: «Казенный «штат обслуги» разрастался вширь с невероятной интенсивностью. Это происходило совсем не только в одном нашем доме, но во всех домах членов правительства, во всяком случае, членов Политбюро. Правда нигде так не властвовал казенный, полувоенный дух, ни один дом не был в такой полной степени подведомствен ГПУ – НКВД – МГБ, как наш, потому что у нас отсутствовала хозяйка дома, а у других присутствие ее несколько смягчало и сдерживало казенщину. Но, по существу, система была везде одинаковая: полная зависимость от казенных средств и государственных служащих, державших весь дом и его обитателей под надзором своего неусыпного ока.
Возникнув где – то в начале тридцатых годов, эта система все более укреплялась и расширялась в своих масштабах и правах, и лишь с уничтожением Берия, наконец, ЦК признал необходимым поставить МГБ на свое место: только тогда все стали жить иначе и вздохнули свободно – члены правительства точно так же, как и все простые люди.
Из нашего Зубалова были изгнаны славные девушки (подавальщицы) – рослая, здоровенная Клавдия и тоненькая Зина. Появлялись новые лица, в том числе и молоденькая курносая Валечка, рот которой целый день не закрывался от веселого, звонкого смеха. Проработав в Зубалове года три, она была переведена на дачу отца в Кунцево, и оставалась там до его смерти, став позже экономкой (или, кА было принято говорить – «сестрой хозяйкой»)
Дольше задержался в нашем доме Сергей Александрович Ефимов, бывший еще при маме комендантом Зубалова, также перешедший затем на Ближнюю, в Кунцево. Это был из всех «начальников» наиболее человечный и скромный по своим запросам. Он всегда тепло относился к нам, к детям, и к уцелевшим родственникам, словом в нем сохранились какие – то элементарные человеческие чувства к нам всем, как к семье, - чего нельзя было сказать о прочих высоких чинах охраны, имена которых мне даже не хочется теперь вспоминать…У этих было одно лишь стремление – побольше хапнуть себе, прижившись у теплого местечка. Все они понастроили себе дач, завели машины за казенный счет, жили не хуже министров и самих членов Политбюро, - и оплакивают теперь лишь свои утраченные материальные блага.
Сергей Александрович таковым не был, хотя по своему высокому положению тоже пользовался многим, но «в меру»До уровня министров не дошел, но член – корреспондент Академии Наук мог бы позавидовать его квартире и даче… Это было, конечно, очень скромно с его стороны. Достигнув генеральского звания (МГБ), Сергей Александрович в последние годы лишился благорасположения отца и был отстранен, а затем съеден своим «коллективом», т.е. другими генералами и полковниками от МГБ, превратившимися в своеобразный двор при отце.
Приходится упомянуть и другого генерала, Николая Сергеевича Власика, удержавшегося возле отца очень долго, с 1919 года. Тогда он был красноармейцем, приставленным для охраны, и стал потом весьма властным лицом за кулисами. Он возглавлял всю охрану отца, считал себя чуть ли не ближайшим человеком к нему, и, будучи сам невероятно малограмотным, грубым, глупым, но вельможным, - дошел в последние годы до того, что диктовал некоторым деятелям искусства «вкусы товарища Сталина», - так как полагал, что он их хорошо знает и понимает. А деятели слушали и следовали этим советам. И ни один праздничный концерт в Большом театре, или в Георгиевском зале на банкетах, не составлялся без санкции Власика… Наглости его не было предела и он благосклонно передавал деятелям искусства – «понравилось» ли «самому» - будь то фильм, или опера, или даже силуэты строившихся тогда высотных зданий…
Не стоило бы упоминать его вовсе, - он многим испортил жизнь, но уж до того была колоритная фигура, что никак мимо него не пройдешь. В доме у нас для «обслуги» Власик равнялся почти что самому отцу, так как отец был высоко и далеко, а Власик данной ему властью мог все, что угодно…
При жизни мамы он существовал где – то на заднем плане в качестве телохранителя, и в доме, конечно, ни ноги его, ни духа не было. На даче же у отца, в Кунцево, он находился постоянно и «руководил» оттуда всеми остальными резиденциями отца, которых с годами становилось все больше и больше…
Только под Москвой, не считая Зубалова, где тихо сидели по углам родственники, и самого Кунцевва, были еще: Липки, - старинная усадьба по Дмитровскому шоссе, с прудом, чудесным домом и огромным парком с вековыми лирами; Семеновское – новый дом, построенный перед самой войной возле старой усадьбы с большими прудами, выкопанными еще крепостными, с обширным лесом. Теперь там «государственная дача», где происходили известные встречи правительства с деятелями искусства (ныне все повторяется: вещают одно, реализуют на практике другое, а масса верит всему, вставка моя).
И в Липках и в Семеновском все устраивалось в том же порядке как и на даче отца в Кунцево – так же обставлялись комнаты (такой же точно мебелью), те же самые кусты и цветы сажались возле дома. Власик авторитетно объяснял, что «сам» любит, и чего не любит. Отец бывал там очень редко, - иногда проходил год, - но весь штат ежедневно и еженощно ожидал его приезда и находился в полной боевой готовности… Ну, а уж если «выезжали» из Ближней и направлялись целым поездом автомашин к Липкам, там начиналось полное смятение всех – от постового у ворот, до повара , от подавальщицы до коменданта. Все ждали этого как страшного суда и, наверное, страшнее всех был для них Власик, грубый солдафон, любивший на всех орать и всех распекать…»
72, с.114: «Нигде, ни в одной стране не растрачивают – просто от лени. Свое собственное достояние, свои же прекрасные старые сокровища. Нигде революция столько не разрушала полезного нам самим, как в России; и сейчас, когда все время твердим о русских отечественных традициях, это только слова и слова…»
В России не было и нет «своего правительства», потому «Прощай, немытая Россия, Страна рабов, страна господ, И вы, мундиры голубые, И ты, им преданный народ… А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов! Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда – всё молчи!.. Но есть и божий суд, наперсники разврата! Есть грозный суд: он ждет; Он не доступен звону злата, И мысли и дела он знает наперед. Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: Оно вам не поможет вновь, И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта (невинно репрессированных, вставка моя) праведную кровь!» - М.Ю.Лермонтов.


ПОЛОЖЕНИЕ НЕ ПО ДОСТОИНСТВАМ

«Тот, кто награждает за лесть, ищет ее»
Томас Фуллер

72, с.с.196 – 203: «Моего брата Василия тоже вызвали 2- го марта 1953 года. Он тоже сидел несколько часов в этом большом зале, полным народа, но он был, как обычно в последнее время, пьян, и скоро ушел. В служебном доме он еще пил, шумел, разносил врачей, кричал, что «отца убили», «убивают», - пока не уехал наконец к себе.
Он был в это время слушателем Академии генштаба, куда его заставил поступить отец, возмущавшийся его невежеством. Но он не учился. Он уже не мог, - он был совсем больной человек – алкоголик.
Его судьба трагична. Он был «продуктом» и жертвой той самой среды, системы, машины, которая породила, взращивала, и вбивала в головы людей «культ личности», благодаря которому он и смог сделать свою стремительную карьеру. Василий начал войну двадцатилетним капитаном и окончил ее двадцатичетырехлетним генерал – лейтенантом…
Его тащили за уши, не считаясь ни с его силами, ни со способностями, ни с недостатками, - думали «угодить» отцу. В 1947 году он вернулся из Восточной Германии в Москву и его сделали командующим авиацией Московского военного округа, - несмотря на то, что, будучи алкоголиком, он сам даже уже не мог летать. С этим никто не считался тогда. Отец видел его состояние, ругал его беспощадно, унижал и бранил при всех, как мальчишку, - это не помогало, потому что с болезнью надо было бороться иначе, а этого Василий не желал… Отец был для него единственным авторитетом, - остальных он вообще не считал людьми, стоящими внимания. Какие – то темные люди – футболисты, массажисты, спортивные тренеры и «боссы» толкались вокруг него, подбивая его на разные аферы, на махинации с футбольными и хоккейными командами, на строительство за казенный счет каких – то сооружений, бассейнов, дворцов культуры и спорта… Он не считался с казной, ему было дано право распоряжаться в округе огромными суммами, а он не знал цены деньгам…
Жил он в своей огромной казенной даче, где развел колоссальное хозяйство, псарню, конюшню… Ему все давали, все разрешали – Власик стремился ему угодить, чтобы Василий смог в должную минуту выгородить его перед отцом. Он позволял себе все: пользуясь близостью к отцу, убирал немилых ему людей с дороги, кое – кого посадил в тюрьму. Ему покровительствовали и куда более важные лица (Берия, Абакумов, Булганин), чем Власик, - им вертели как марионеткой, ему давали ордена, погоны, автомобили, лошадей, - его портили и развращали, - пока он был нужен. Но, когда после смерти отца он перестал быть нужен – его бросили, и забыли (неправда, ведь Булганин, Хрущев опекали его, вставка моя)…
С Московского округа его снял еще отец, летом 1952 года. 1 мая 1952 года командование запретило пролет авиации через Красную площадь, так как было пасмурно и ветрено, - но Василий распорядился сам, и авиация прошла, - плохо, вразброс, чуть не задевая шпили исторического музея… А на посадке несколько самолетов разбилось. Это было неслыханное нарушение приказа командования, имевшее трагические последствия. Отец сам подписал приказ о снятии Василия с командования авиацией Московского округа.
Куда было деваться генерал – лейтенанту? Отец хотел, чтобы он закончил Академию генштаба… «Мне семьдесят лет, - говорил ему отец, - а я все учусь» - и указывал на книги, которые он читал - история, военное дело, литература (когда же мог читать Сталин, если был «перевернутый» режим и систематические попойки? Предположение. Сталин мог получать сведения от других лиц при консультации Сталина. Вставка моя)… Василий согласился, поступил в Академию, но не был там ни разу, он не мог. Его надо было срочно положить в больницу и лечить, лечить от алкоголизма, пока еще не поздно, - но он сам не желал, а кто же будет лечить насильно генерала? Да еще такого генерала?
Он сидел на даче и пил. Ему не надо было много пить. Выпив глоток водки, он валился на диван и засыпал. В таком состоянии он находился все время. Смерть отца потрясла его. Он был в ужасе, - он был уверен, что отца «отравили», «убили»; он видел, что рушится мир, без которого ему существовать будет невозможно.
В дни похорон он был в ужасном состоянии и вел себя соответственно, - на всех бросался с упреками, обвинял правительство, врачей, всех, кого возможно, - что не так лечили, не так хоронили… Он утратил представление о реальном мире, о своем месте. – Он ощущал себя наследным принцем (впрочем, Сталин, видимо, стремился в самом деле сделать его преемником своим, вставка моя).
Его вызвали к министру обороны (Булганину), предложили утихомириться. Предложили работу – ехать командовать в один из округов. Он наотрез отказался, - только Москва, только авиация Московского округа, - не меньше! Тогда ему просто предъявили приказ: куда – то ехать и работать там. Он отказался. Как, - сказали ему, - вы не подчиняетесь приказу министра? Вы, что же, не считаете себя в армии? – Да, не считаю, ответил он. Тогда снимайте погоны – сказал министр в сердцах. И он ушел из армии. И теперь уже сидел дома и пил, - генерал в отставке…
И он остался совершенно один, без работы, без друзей, никому не нужный алкоголик…
Тогда он совсем потерял голову. Апрель 1953 года он провел в ресторанах, пил с кем попало, сам не понимал, что говорил. Поносил все и вся. Его предупреждали, что это может кончиться плохо, он и на всех плевал, - он забыл, что времена не те, и что он уже не та фигура… После попойки с какими – то иностранцами, его арестовали 28 апреля 1953 года.
Началось следствие. Выплыли аферы, растраты, использование служебного положения и власти сверх всякой меры. Выплыли случаи рукоприкладства при исполнении служебных обязанностей. Обнаружились интриги на весьма высоком уровне, в результате которых кто попал в тюрьму, а кто погиб…
Вернули генерала авиации А.А.Новикова, попавшего в тюрьму с легкой руки Василия… Теперь были все против него. Теперь уж его никто не защищал, только подливали масла в огонь… На него «показывали» все – от его адъютантов, до начальников штаба, до самого министра обороны и генералов, с которыми он не ладил… Накопилось столько обвинений, что хватило бы на десятерых обвиняемых…
Военная коллегия дала ему восемь лет тюрьмы. Он не мог поверить. Он писал в правительство письма полные отчаяния, с признанием всех обвинений, и даже с угрозами. Он забыл, что он уже ничто и никто…
Над ним сжалились. Зимой 1954 – 55 года он болел, и его перевели в тюремный госпиталь. Оттуда должны были отправить его в больницу, потом – в санаторий «Барвиха», а затем уже домой на дачу. Мне сказал об этом Н.С.Хрущев, вызвавший меня к себе в декабре 1954 года – он искал решения, как вернуть Василия к нормальной жизни…
Прошло почти семь лет со дня его ареста… Василий потом говорил, что Хрущев принял его «как отец родной». Они расцеловались и оба плакали. Все кончилось хорошо: Василий остался жить в Москве. Ему дали квартиру на Фрунзенской набережной, и дачу в Жуковке, - недалеко от моей. Генеральское звание и пенсия, машина, партийный билет – без перерыва стажа, - все это было ему возвращено вместе со всеми его боевыми орденами. Его просили лишь об одном: найти себе какое – нибудь занятие и жить тихо и спокойно, не мешая другим и самому себе…».
«Справедливость» Сталина. 72, с. 158- 159: «У нас внизу, в длинном темном коридоре возле кухни крутили кино – передвижку – мы смотрели хронику с фронтов, осажденный Ленинград, осень под Москвой… Хроника тех военных лет незабываема – ее тогда снимали прямо в боях, в окопах, под надвигающимися танками…
Приехал ненадолго Василий повидать сына. Он лишь перед войной окончил авиационное училище в Липецке, - тогда еще сам летал на истребителях, - но уже был майор и назначен Начальником Инспекции ВВС, - какая – то непонятная должность непосредственно в подчинении у отца. Недолго Василий был под Орлом, потом штаб - квартира его была в Москве, на Пироговской – там он заседал в колоссальном своем кабинете. В Куйбышеве возле него толпилось много незнакомых летчиков, все были подобострастны перед молоденьким начальником, которому едва исполнилось двадцать лет. Это подхалимничание и погубило его потом…. Я начала думать о том, о чем никогда раньше не думала: а так ли уж всегда бывает прав мой отец? Думать так тогда, в то время, было кощунственно, потому что в глазах всех, кто окружал меня, имя отца было соединено с волей к победе, с надеждой на победу и на окончание войны. И сам отец был так далеко, так невероятно далеко от меня…Это было лишь попыткой сомнений».
«Властвующие и их отпрыски», в сущности, были и остаются неподсудными. Режимы устанавливают законы только и только для массы. «Властвующие и их отпрыски» - это боги, выдающие индульгенции по своему произволу.